...Тогда он смотрел на Земфиру и не мог поверить, что она стала такой: пряди седых волос на висках, серое уставшее лицо, а ведь какой красавицей казалась она ему раньше, какой яркой, ослепительной, влекущей. Он вспомнил, как мальчишки-одноклассники готовы были передраться из-за неё, но досталась она всё-таки ему. Так решила она сама.

“Этот цветущий яблоневый сад останется с нами навсегда”, — догадался тогда Иван.

Но потом яблони отцвели. Наступила обыденность, та самая, которая почему-то считается жизнью. И хотя в любви участвуют двое, слишком часто вмешивается третий — обыденность. Беспощадная, безжалостная, убийственная. Раз за разом она убивает любовь. И уже нет сил возродиться, и опускаются руки, и не хочется ничего, кроме спокойствия. И тогда наступает старость...

“Всё это пора задвинуть на задворки памяти, жить сегодняшним днём, иначе станет невмоготу, и ностальгия меня доконает”, — приказывает себе Журавлёв. И память, услужливо выполняя приказ, подсовывает совсем недавние картинки о том, как он познакомился с Настией.

Засунул этот бланк в конверт, небрежно запечатал его и поздно ночью по дороге домой бросил послание в почтовый ящик.

Через месяц пришли письма. Их было три. Фотографии не было ни в одном. Он встретился с каждой из “hunters for the fucks” и выбрал двадцатилетнюю девчонку, медсестру из Института хирургии. Это была Настия.

После суматошного предновогоднего дня, когда Иван был в Шереметьево, время потекло нудной утомительной чередой. В какие-то моменты казалось, что всё это — один и тот же очень длинный бесконечный день. В который ничего, ну ничегошеньки не происходит. И за это отсутствие значимых событий придётся расплачиваться своей стремительно уходящей, как вода в песок, жизнью. И каждый такой день зачтут за месяц, а то и за год. Впрочем, что-то всё равно остаётся: всегда, после каждого события. Если подгорают тосты, то остаётся хотя бы запах хлеба...

— Видишь, обещают удовольствия...